Входная дверь распахнута настежь. Я взбираюсь на порог и вижу перед собой пространство. В нём нет никаких перегородок. Неподалёку от входа стоит большая печь, а где-то далеко впереди три окна, заполненные солнечным светом. Он слепит глаза, поэтому всё остальное кажется чернотой - и стены, и печь, и потолок. Наверное, меня вместо котёнка запустили в это пространство, которое зовётся домом, в котором мы будем жить.

Стены и потолок действительно были черны от сажи. Оказалось, немцы в этом доме держали кабак. Сигаретный дым, копоть печи и светильников покрыли все поверхности ломещения. Позднее с чердака мать сбросила почти воз пустых бутылок. Больше всего было прямых, керамических - из-под шнапса. Попадались и темно-зеленого стекла классической формы. Мне запомнились их фарфоровые пробки, застегивающиеся как карабины. Одна из них долго служила в хозяйстве.

Шло лето 1944 г. Несколько месяцев назад из маленького городка, где предстояло жить нашей семье, ушла война. Что это такое - «война» я по малолетству не очень понимала. Но вместе с ровесниками росла среди развалин, в которые война превратила наши Сольцы. И это было одним из первых понятий о ней. Вторым обликом войны стали фронтовые инвалиды, как же много их было в те годы! Безрукие, безногие, в поношенных гимнастерках и шинелях, они встречались на каждом шагу. У многих на груди позвякивали медали. Наиболее устрашающе выглядели человеческие обрубки, сидящие на дощечках, к которым крепились подшипники. Человек на такой «коляске» отталкивался от земли с помощью деревянных, округленных снизу колодок. Эти колодки напоминали мне чернильное пресс-папье, которое стояло на столе у отца. Неровный, почти рыдающий звук катящихся по земле подшипников с обездоленными седоками помнится до сих пор.

Война задержалась и у нас в доме. Над моей кроватью на стене какое-то время висел немецкий автомат - «шмайсер» из вороненой стали. С ним мой отец вышел из партизанского края и прибыл в Сольцы с назначением на должность председателя Солецкого райисполкома. До наших дней сохранилось удостоверение в треть писчего листа, отпечатанное на машинке. Выдали его 3 марта 1944 г. Сей документ свидетельствовал, что Баранов Дмитрий Алексеевич по распоряжению секретаря Ленинградского обкома ВКП(б) т. Никитина направлялся в Солецкий район для работы в райисполкоме. Интересна последняя фраза: «Имеет на вооружении автомат и ТТ».

Через несколько месяцев вышло распоряжение о сдаче оружия, и отец отнес боевых своих спутников в отдел милиции.

Что такое партизанская война, партизанский край, где воевал отец, я стала осознавать гораздо позднее. А сейчас существовали только названия и трофейные вещи, поступившие в мое пользование. Это был немецкий компас. До сих пор помню ярко-сиреневый цвет нижней части корпуса. Была фляга в теплом суконном чехле с железными кнопками. Иногда мне давали позабавиться кожаной планшеткой немецкого офицера. Под целлулоидом лежала какая-то карта. Тогда я была мала, чтобы понять, что это за карта и чья она, а потом она куда-то сгинула, как незаметно исчезают старые вещи.

Сохранилось еще одно воспоминание о войне: обилие разноцветных черепков от разбитой посуды. Первые годы земля в огородах пестрела от осколков. Мы выбирали красивые - яркие, с золотыми разводами. Но самой замечательной находкой я считала фарфорового мальчика в выцветшем от времени кафтанчике. У него были отбиты ножки, черты лица тоже стерлись, но для меня он стал любимой игрушкой. Исчез он незаметно спустя много лет. Думаю, это младшие мои брат или сестра его «заиграли».

День Победы - первый, настоящий я по малости лет проспала. Через много лет моя мать Наталья Александровна, глядя на сбереженные старые туфли, вдруг сказала: «А я ведь поцарапала их в День Победы». И она рассказала:

«...В ночь с 8 на 9 мая 1945 г. часа в 3 утра в окно дома громко застучали: «Вставайте! Вставайте! Война кончилась!», и посыльный протянул отцу сообщение, принятое по телефону, в котором говорилось о подписании капитуляции. Родители быстро встали, оделись и побежали по другим адресам, стуча по пути во все окна: «Вставайте! Война кончилась!». Стихийно на городской площади, окруженной руинами, собрались сотни жителей (в то время в нашем городке, как я узнала позднее, не было и двух тысяч). Сперва говорились радостные речи, а потом танцевали до самого рассвета...».

Запомнилось мне возвращение с фронта нашего соседа - дяди Миши Клепикова. В дом вошел крепкий солдат в полной форме. На гимнастерке сверкала серебряная звезда (тогда я еще не знала, что это орден Славы). Он что-то сказал родителям, и мать стала быстро собирать на стол тарелки, рюмки, какую-то еду. Отец с гостем сели, выпили и повели о чем-то разговор. Мне из моего угла был хорошо виден солдат. Вокруг его загорелой шеи ярко белел подворотничок, звезда поблескивала и качалась. Потом мне объяснили, что фронтовик приходил знакомиться: «Ближний сосед дороже дальнего родственника».

Электричество в моей жизни появилось в 1947 г. До того времени наши вечера освещали керосиновые лампы. Правда, на их стеклянных колпаках не было красивых абажуров, которые водились в XIX в. Поутру отец чистил закоптелые стекла, драил до блеска металлические бока, заправлял керосином. Делал он это до работы, потому что домой возвращался поздно, поэтому старался не оставить семью без света.

В начале 1947 г. на нашей улице Ленина появилась бригада мужиков в ватниках. Одни долбили мерзлую землю, делая в ней ямы, другие подвозили оструганные желтобокие столбы. Потом сообща устанавливали их в этих ямах. Еще столбы не дошагали до конца улицы, а по ним уже стали карабкаться электромонтеры. Нас, ребятишек, особенно привлекали их «когти» - большие железные крюки, которые они цепляли на ноги и с их помощью быстро взбирались на вершину столбов, где привинчивали белые штуковины, потом к ним прикрепляли провода.

Наконец мы дожили до того дня, когда появилось сообщение, что «вечером дадут свет!». В сумерках взрослые были дома. Под потолком висел незнакомый стеклянный шарик с какими-то внутри ниточками. Больше всего мне запомнились выключатели: черные, округленные с одной стороны цилиндрики, и на этой верхушке две «пупочки» - желтая и красная. Вот на красную-то в назначенный час отец и нажал. Из стеклянного шарика прямо в глаза брызнул ослепительный свет. Какой же он был яркий! Рядом с ним наша старая керосиновая лампа сразу померкла. Ее загасили и отнесли в чулан, но держали наготове - перебои с электричеством случались потом еще долго.

Зимними вечерами мне нравилось сидеть за столом в большой комнате -сперва с керосиновой лампой, потом с электрической - и разглядывать цветные вкладки из «Огонька», который выписывал отец. В первые послевоенные годы журнал постоянно публиковал цветные репродукции известных картин русских художников. Отец решил собирать их отдельно: вынимал из журнала и вкладывал в специальную папку со странным для меня названием «скоросшиватель». Со временем картин добралось такое множество, что я с трудом поднимала разбухшую папку.

Очень часто вечерами мы с братом переворачивали один лист за другим. Название картин и фамилии художников я вскоре запомнила наизусть: их мне зачитывали родители, поясняя при этом, что нарисовано, что за люди, почему у них такие одежды...

В Русский музей я попала впервые лет двенадцати. Пройдя через несколько залов, вдруг почувствовала себя в далеком детстве, в атмосфере родного дома. Долго не могла понять, в чем дело. Только спустя годы сообразила, что в каждом зале меня встречали знакомые, почти родные лица героев картин Сурикова, Брюллова...

Росла я в весьма деловой атмосфере. Отец, вернувшись поздним вечером после работы, делился с матерью своими заботами и проблемами прошедшего дня. А какие могли быть проблемы в разрушенном войной городке и районе? Нет жилья, не хватает рабочих лошадей, в деревнях - одни женщины, пахать не на чем, на весь район две грузовые машины... С тех детских лет мне запомнилось непонятное слово «Дрегель». Оно очень часто звучало в нашем доме. Но что оно означало?

Узнала я про Дрегель, уже работая в архиве. Оказывается, так назывался не существующий ныне район, где велись большие лесозаготовки. Строительный лес в те годы был основным материалом на восстановлении разоренных городов и сел. Большие объемы требовались областному центру. На массовую заготовку этого леса мобилизовались тысячи жителей районов. Каждый квартал в райиспрлком приходила разнарядка: направить в Дрегель такое-то число людей, лошадей с возчиками. Тогда-то мне и стали понятны переживания отца при упоминании загадочного Дрегеля.

¬Этот Дрегель вспомнился спустя много лет, во время похорон отца. Прощаться с ним шли и шли старожилы, освещая фонариками дорогу в октябрьских сумерках: в городе отключили электричество. И вот одна из пришедших женщина вдруг встала возле гроба на колени и, кланяйсь до земли, стала благодарить Дмитрия Алексеевича, что пожалел он её ребятишек и мать-старуху и не направил её на лесозаготовки в Дрегель... Надо же, как живуча людская память.

Автомашин в ту пору у начальства не было. Отец ездил по району или верхом, или в двухколесном шарабане, запряженном вороным конем. Конь был отменный. Звали его Копчик. На нем отец выехал из партизанских лесов и прибыл к месту назначения. Конь когда-то принадлежал; немецкому офицеру, как боевой трофей достался комиссару партизанского отряда, каковым был мой отец в военную пору.

Когда Копчик стоял возле дома, ожидая ездока, ребятишки собирались вокруг него и разглядывали это чудо природы. Высокий, стройный, с блестящей шерстью, конь негромко всхрапывал, косил глазом и бил копытом о землю. Как отличался этот ухоженный красавец от своих рабочих собратьев!

Сколько их встречалось в те годы на улицах и в полях! И все были заняты тяжелой, порой непосильной для них работой. Полуголодные, с облезлой шерстью, с выпирающими ребрами и торчащими маклаками, они понуро тащили свою ношу: возы с досками, кирпичами, бревнами, мешками с цементом. Возницы жалели их редко, чаще сердито кричали и били кнутом. Не легче жилось лошадям и в деревнях.

На земле сооружено много памятников животным. Но нам, россиянам, хотя бы новгородцам, следовало бы поставить памятник рабочей Лошади, с чьей безотказной помощью мы смогли восстановить наши города и села.

Долгое время война напоминала о себе взрывами. Это рвались неубранные не взорвавшиеся в бою снаряды и мины. Разбирать их любили неугомонные мальчишки. Не проходило, наверное, недели, чтобы откуда-нибудь не доносилась весть об их гибели. Случилось несчастье и на нашей улице - с сыном соседа, тоже дяди Миши, но Курникова. Сын его Коля вместе с приятелями где-то за городрм разбирали снаряд, который взорвался. Погибло несколько ребят, в том числе и знакомый мне Алик Ильин. Самого же Колю обожгло и контузило, и всю жизнь он ходил с опаленным лицом. Этот Случай очень взбудоражил горожан. Много было слез, переживаний, упреков и запретов от родителей. Но мины и снаряды продолжали рваться еще долгие годы.

Посещая солецкое кладбище, я нередко прохожу мимо могилы подростка Алика Ильина. Датой его гибели значится 1947 г. Вряд ли эту жертву статисты войны занесли в общий список её жертв. А сколько их было по всей России, в тех местах, по которым прокатилась война?

Помнится день, когда домой прибежал взволнованный отец: «Карточки отменяют!» Уже работая в архиве, я уяснила, что отменили их в 1947 г. Помню, что были они красного, вернее, бледно-красного, зеленоватого и еще какого-то цвета и подразделялись на рабочую, служащую и иждивенческую.

В те годы многие сельчане кормились натуральным хозяйством: держали корову или коз, поросенка, кур, гусей и уток. Без этой живности продержаться было бы трудно. У нас тоже водилась корова Люба. Мы получили её из трофейного стада. Тогда я ничего не лонимала, только знала, что корова у нас немецкая. Была она черно-белой расцветки. На левом белом боку лежали языками два черных пятна, один короче другого. По этим пятнам я издалека узнавала нашу кормилицу. Как сейчас вижу тот перекресток улиц Ленина и Почтовой. Я стою возле дома на дорога и гляжу вдаль. Вот появилась первая корова, за ней вторая, третья. Наконец вижу два неповторимых черных языка на белом боку. Любо идет! Та в это время уже свернула на нашу улицу. И я бегу к ней вприпрыжку, зажимая в ладошке кусочек хлеба.

В послевоенные годы владельцы коров выполняли госпоставки по молоку. Каждый вечер (или через вечер?) после дойки меня, наверное, уже шестилетнюю, снаряжали в дорогу. Мне выдавали трехлитровый бидон, полный парного молока, и небольшую книжицу с разграфленными страницами. На них приемщица проставляла даты, количество сданного молока и процент его жирности. С любопытством разглядывала я железяку, которую приемщица опускала в молоко и следила, по какую черточку она опустится в тёплую жидкость. После этого она заносила в мою книжку увиденные цифры. В конце каждого месяца мать вела какие-то подсчеты по книжице и определяла, сколько еще мне ходить с бидоном на приемный пункт.

После рождения братца мать не захотела оставлять работу в школе, и родители решили взять в дом няню, которая не только сидела с маленьким, но и выполняла некоторую домайнюю работу. Но за скотиной родители ухаживали сами. Как-то днем, когда маленький спал, няня - тётя Таня Вавилина, пила в кухне чай. Она делала это с таким удовольствием, что и мне захотелось.

-Ты с чем пьешь?

- С «таком», - серьезно ответила женщина.

- Налей и мне, пожалуйста! - и быстро вскарабкалась на стул.

Няня налила чашку чая, поставила передо мной и продолжила свое чаепитие. А я сижу, жду - когда же мне она даст «така». Видя мое ожидание, тетя Таня спрашивает: «Чего же не пьешь?»

- А где же «так»?

Няня начинает негромко смеяться, а я вдруг понимаю, что же это такое «так», и начинаю громко плакать...

Написала эти строки и подумала, какими горячими были те детские слезы и как сладостно вспоминать их сейчас.