Елена Рерих
СОЛЬЦЫ - МОЯ НЕПРЕХОДЯЩАЯ ЛЮБОВЬ
Солецкая газета, №№ 8-12 (январь-февраль 1992 г.)

Вариант, опубликованный в 1992 г. в "Новгородских ведомостях" >>

Предисловие

Елена Федоровна Рерих (в девичестве Красикова) родилась в Петербурге, в общине старообрядцев Поморского согласия, в семье солецкого мещанина Федора Поликарповича Красикова. Мать её, Марфа Ивановна, была крестьянкой Порховского уезда. Когда Елене было полтора месяца, семья приехала в Сольцы. Дед Елены Федоровны 25 лет проработал егерем у князя Васильчикова, здоровый, говорят, был мужчина — один на медведя ходил.

В 1991 г., когда был написан этот очерк, Елене Федоровне было за 80. Но память её была светла и свежа, тщательно хранила она воспоминания о годах, прожитых в Сольцах. Когда листаешь аккуратно отпечатанные на машинке страницы, то перед глазами истает наш город – старинный, уютный, совсем не такой, как сегодня. В нашем музее собрано немало материалов об истории Сольцов, но насколько же глубже и четче становится представление об его прошлом, когда ознакомишься с воспоминаниями человека, через всю жизнь пронесшего любовь и самые чистые чувства к нему.  В каждом слове Елены Федоровны – след истории, память о прошлом. И еще никто не сказал, что прошлое это было пустым, ненужным нам, нынешним сельчанам. А у предков есть чему поучиться, поверьте. Но судите сами.
 

Город

Держу в руках  маленькую синюю книжку с трогательным названием "Городок над Шелонь-рекою" и в памяти, как на телеэкране, проплывают милые сердцу картины. Уютный, чистый городок, с аккуратно выкрашенными домами. На каждом подоконнике, за чистыми стеклами – яркие цветы герани, примулы.

Центральная улица города – она называлась Большая Псковская – вымощена булыжником. За мостовой тщательно следили, старались, чтобы не заросла она травой. Причем, следили сами горожане, каждый домовладелец обихаживал свой участок. Большие, двухэтажные дома в центре города принадлежали купечеству, тротуары выложены плитками. Почти в каждом доме в первых этажах были магазины: бакалейные, скобяные, а у Шутова был самый большой и самый хороший – мануфактурный.

Большая Псковская с одной стороны поднималась в гору, здесь дома были уже деревянные, какие получше, какие победнее, деревянные тротуары – и те не у каждого дома. За каждым домом – богатые фруктовые сады, а перед домами, вдоль улицы, росли липы, березы, сирень, цветы в палисадниках. И у каждого дома скамейки, на которых вечерами собирались и стар и млад. Тут уж не было места скуке, шутки-прибаутки со всех сторон. А какие песни тут пели!

Улицы, параллельные Псковской, и вовсе утопали в зелени, правда, дома были попроще, поскромней, в основном одноэтажные.

Холмистая окраина города, опускавшаяся к реке, называлась почему-то "Печи". Там жили в основном бондари, кузнецы, сплавщики, рыбаки. Ребята там были самые отчаянные, мы, девушки, их побаивались, звали их "печецкие".

Сразу за городом сеяли рожь. И такая она была густая, с синими цветами васильков, из которых мы плели венки. На всю жизнь запомнилась эта колосистая рожь, солнце над полем, жаворонок в небе.

По праздникам весь город выходил гулять на "Погребок". Это был, очевидно, рукотворный вал на берегу Шелони, квадратное возвышение с площадкой внутри. На валу обычно располагался оркестр и зрители, а на площадке танцевали. Рядом с "Погребком" на берегу реки было несколько холмов, где на покатых боках среди травы росла ароматная, вкусная земляника.

Если идти по берегу в сторону деревни Молочково, откуда по праздникам доносился благовест довольно большой церкви, то напротив деревни Сосновка нужно было пройти мимо мельницы, река в том месте была глубокая, полноводная. А чуть дальше и правее начинался тенистый Молочковский лес, в котором стояло имение.

Другим своим концом улица Большая Псковская упиралась в красивейший, богатый собор Ильи пророка. В Пасхальную ночь на колокольне собора вывешивались большие полотна  с религиозными сюжетами, на одном из полотнищ был изображен Иисус Христос, возносящийся на небо. И если внутри колокольни зажигались лампы, то создавалось полное впечатление летящего Христа. Это было очень впечатляюще, необычно и торжественно.

Неподалеку от собора в ограде в окружении деревьев стояла маленькая голубая единоверческая церковь. Её просто называли – маленькая, а единоверческая потому, что в ней могли молиться и православные, и старообрядцы.

И собор, и церковь поддерживались, в основном, прихожанами, особенно купечеством. Кроме собора и церкви в городе было еще три молельни старообрядцев. Самая богатая – молельня старообрядцев Поморского согласия. За ажурными воротами вас встречал всегда чистый и уютный двор, красивый вход, арочные, овальные сверху окна. И внутреннее убранство было прекрасным: вся центральная стена увешана иконами (алтарей в молельнях нет), лампады на цепях, хрустальная люстра, ковровая дорожка, разделяющая всю молельню, справа от нее молились мужчины, слева – женщины.

Перед Пасхой каждый должен был исповедоваться батюшке, и он уже назначал отмолиться определенное количество лестовок (у старообрядцев есть нечто, напоминающее четки, только сделано немного иначе, при молитве правой рукой крестятся, а левой зубчики перебирают и поклоны кладут на каждый зубчик. В лестовке 103 зубчика – 103 поклона). Помню, как-то мама пришла после исповеди расстроенная, сдернула с головы платок и говорит бабушке: "Мамочка, батюшка совсем с ума сошел, сорок лестовок мне положил, это ведь 412 земных поклонов! Да я умру, не отмолюсь!". "Ничего, – ответила бабушка, – мы тете Глаше заплатим, она поможет отмолить". Вот и так можно было грехи замаливать.

Молельня эта в народе называлась "брачной", это потому, что стоять и молиться можно было и холостым, и женатым на любом месте. А вот в другой молельне – Ванюковской – где настоятельницей была матушка, строго следили, чтобы в первых рядах стояли только неженатые, а женатым полагалось молиться позади холостяков. Ещё одна молельня, "Бережная", стояла на самом берегу Шелони. Эти молельни были маленькие, бедные. Была в городе и синагога, она находилась на улице, которая шла параллельно Большой Псковской.

Самый красивый и богатый парк был у Боговских. Из их дома с большими окнами часто слышалась музыка. Напротив, через реку, было поместье Дубец, я не помню, кому оно принадлежало, как не помню, кто был хозяином Шиловых горок и Выбитья. Там тоже были прекрасные парки.

Но главной достопримечательностью города были источники на берегу Шелони, неподалеку от дома Боговских. Ещё будучи ребенком, я слышала такую легенду: вроде бы по этим местам проезжала как-то великая государыня Екатерина II, и у ее кареты отломилось колесо. Пока экипаж императрицы чинили в местной кузнице, царица прогуливалась по берегу и обратила внимание на маленький фонтанчик воды, бивший из-под земли. Она для своего времени была женщиной просвещенной, заинтересовалась, попробовала воду и сказала своим приближенным: "Основать на этом месте посад и назвать его Сольцы". Было это или нет – кто знает. Скорее, конечно, это только легенда.

Сразу после революции, когда трудно было со всем, но особенно с солью, мы ходили на источник с бидончиками, выпаривали воду в чугунке до полного испарения и собирали с его стенок белоснежную соль. Это было наше спасение.
 

Жители Сольцов

Население Сольцов делилось, в основном, на купцов и ремесленников. Все относились друг к другу с большим уважением, держались с достоинством. Очень ценили в городе умельцев, хороших ремесленников.

Как-то принято считать, что все купцы были толстопузыми кровопийцами, наверное, от зависти, от злобы кто-то это придумал. Я могу сказать, что среди солецких купцов таких не было. В основном, это были интеллигентные, начитанные люди, преданно любившие свой город и много делавшие для его процветания. И почти все они были выходцами из крестьян или мещан. Вот и Антон Павлович Чехов был купцом по происхождению, и Третьяков, и Морозов.

Помнятся мне солецкие базары, которые были по пятницам. Некоторые воспоминания очень ранние, я помню многое лет с трех. Меня выпустили во двор, но во дворе было скучно одной, и я вышла на улицу. Там было много лошадей, они стояли в ряд, как по линейке. У каждой на морде висела торба с овсом. Лошади были запряжены в дровни, на которых лежали кипы льна. А что же там дальше? И я бесстрашно пошла прямо под животами у лошадей. Там было тепло, удивительно и незнакомо пахло от больших животных, они на меня не обращали никакого внимания. И вот, когда я вышла из-под живота последней лошади в этом длинном ряду и обернулась, чтобы снова проделать этот интересный, полный новыми впечатлениями путь, как громко закричали и бросились ко мне какие-то мужчины: "Господи, ребенок под лошадями ходит! А ну, как лягнут, убьют дите!" Здоровенный дяденька схватил меня на руки, испуганно огляделся, приговаривая: "Да чей же это ребенок?" Кто-то ответил: "Да это Красикова Федора Поликарповича". "Чего ж они за ней не смотрят? Ведь, поди, и нянька есть?". "Знамо дело, есть", - ответил тот же голос из толпы. Мужик принес меня к папе, ругая няньку. Больше путешествовать мне по этому маршруту не пришлось.

В основном, купцы посада Сольцы торговали льном. В базарные дни крестьяне привозили кипы льна, каждый к тому купцу, которого он больше уважал. Договаривались о цене и расплачивались на месте.

Иногда мне было лет шесть, бабушка взяла меня на базар. Какое это было изобилие! На возах лежали мясные туши, всякая птица, яйца – корзинами, сметана – ведрами, творог – ящиками, овощи – мешками, большие пятипудовые мешки с серебристыми снетками. До чего же вкусны были с этими снетками картофельная драчена, суп, щи. На летних базарах была уйма ягод, на осенних – горы яблок. Продавали не на вес, а на меры: полная мера, полмеры, четверть. Цены на все – договорные и, конечно, невысокие.

Думаю, что все виды существующих тогда на Руси ремесел были в Сольцах. Отношение к ремесленникам всегда было почтительным. Никаких "бедняков" тоже не было. На весь город было трое нищих. Это Антон Дранкин, лет 45-ти, полный, рослый, с сизым носом и большой торбой, висящей на боку. Второй – был парень лет 25-ти, худой, бледный, с неизменною улыбкой на лице. О нем говорили, что он "пыльным мешком ударенный". Но дети его любили. Он забавно пел смешные песенки, подыгрывая себе в такт ладонями, или зажимал в ладонях лист подорожника, прикладывал к губам и извлекал из такого "инструмента" своеобразную музыку. А еще он играл на гребешке, завернутом в бумагу. Ребят это очень забавляло, и они охотно тащили ему, кто что мог. Третий нищий был одноногий солдат на костылях. Он всегда ходил в потрепанной шинели и солдатской шапке.

Доброта, милосердие в посаде были в почете. Например, на все праздники одиноким людям, старикам обязательно носили угощения. На Пасху даже специально пекли маленькие куличики. Первым поздравителем со всеми праздниками приходил в дом почтальон. Он был один на весь город. На нем была синяя форма с блестящими пуговицами, красивая фуражка, на боку - кожаная сумка с газетами, журналами и письмами. Войдя в кухню, он обычно говорил, вынимая корреспонденцию: "С праздником, хозяева!".

И ему тут же выносили на подносе рюмочку водки, бутерброд или пирожок и "денежку", кто сколько мог. К концу рабочего дня он уже был "веселый". На Пасху обязательно ему и яйца давали. Их красили в каждом доме до сотни штук. У ребят любимой игрой в пасхальные дни было "цокаться". Зажимает каждый в кулаке яйцо и бьет им в яйцо другого. Если разбил, забирает себе. И так, пока не надоест, и девать выигрыш уж больше будет некуда. В эти дни весь город был в разноцветной яичной скорлупе.

Вымощенная булыжником мостовая заканчивалась у третьего переулка, при подъеме на гору. Здесь уже начинались деревянные дома, грунтовая дорога. Возле домов росли большие липы, такие необыкновенно душистые, особенно после дождя, кудрявые березы, кусты сирени, акации. Около каждого дома – большие сады, где красовались ухоженностью не только яблони, но и груши, сливы, много вишен, крыжовник, смородина (и черная, и белая, и красная), крупная душистая малина. Наверное, поэтому на нашей горе даже воздух был чище, чем в центре Большой Псковской улицы.

Четвертый переулок именовали Аргуновский, потому что на углу стоял двухэтажный дом  Аргуновых, с березами и сиренью под окнами и пышными, яркими цветами на подоконниках. В этом переулке лежала груда бревен, на которых  вечерами собирались девушки и парни с   балалайками и гармошкой, пели и плясали. Тут же была  качель "гигантские шаги" для ребят. Взрослые редко пользовались ею. Это был вкопанный в землю столб с металлическим  кругом на верхнем конце, к которому прикреплялись толстые канаты с петлями внизу. В каждой петле лежал или кусок рядна, или старый рукав от какой-нибудь кацавейки, чтобы удобнее было сидеть. Вот усядешься, натянешь канат, разбежишься, поднимешь ноги – и летаешь вокруг столба, как на карусели. Здесь же стояла большая палка с раздвоенным концом. Иногда кто-нибудь брал эту палку, подводил конец под канат и, двигаясь вокруг столба, поднимал сидящего высоко над землей и отпускал палку. Летишь и высоко, и быстро, так, что дух захватывает!

Вообще, жизнь на горе резко отличалась от жизни вымощенной улицы с каменными домами, хотя это была одна и та же прямая улица. У нас даже говорили, если нужно было спуститься вниз: "Мне нужно сходить и город". Вроде, у нас – окраина. Здесь в каждом доме была своя корова, а то и с нетелью, поросята, козы, гуси, утки, много кур. А, например, сельчане Котовы держали огромное стадо гусей. Продавали не только гусиное мясо, но и гусиный жир, пух, перо.

Однажды появились на улице какие-то люди с измерительными приборами и стали измерять и размечать мостовую в центре города. Вскоре закипела работа, и вдоль мостовой протянулся бульвар с аккуратными деревцами, с легкой оградой, скамейками и даже вертушками при выходе. Бульвар украсил улицу, но не всем сельчанам он нравился. Многие привыкли к свободе и ширине, чтобы было, где развернуться. Зато возле каменных зданий встали зеленой стеной красивые аллеи.

В городе было две школы. Одна располагалась во втором от центра переулке, рядом с пожарной частью. Потом открыли другую школу. Вначале она была в деревянном здании на Большой Псковской улице, потом её перевели в двухэтажное каменное здание в самом центре.

Рядом с первой школой была пожарная часть, состоявшая из нескольких пожарных, лошади, и бочки с водой и с длинным шлангом. Поскольку много было деревянных строений, то пожары были не редкость. На центральной улице стояли два пожарных колокола. Каждый, кто увидит пожар, должен был ударить в набат. Приедет лошадка с бочкой, опустят шланг в ближайший колодец, благо их много было, и качают воду. А люди выстроятся в цепочку и передают ведра с водой друг другу. Вот и вся борьба с огнём. Надо сказать, что всё население города больше всего на свете боялось пожаров. Многие выносили иконы, которые назывались "Неопалимая купина" и ходили с ними возле домов, надеясь, что это предохранит от огня.

По ночам, как только стемнеет, круглый год ходили дежурные с колотушками. Это четыре скрепленные вместе дощечки с пустотой в середине, в которой на верёвочке висел деревянный шарик. Качаешь за ручку эту колотушку, и шарик стучит по сухим досочкам. Такая "охрана" могла предупредить о начинающемся пожаре или другой беде, ударив в колокол. А если всё тихо, слышишь, бывало, стук колотушки, и спокойнее на душе, лучше спится. Такими дежурными были по очереди: один человек от каждого дома. Приходилось дежурить и ребятам. Но мы дежурили вдвоём, втроём и только летом. Кстати, всех детей приучали работать и приносить посильную пользу во всём. Ребята даже гордились друг перед другом доверенным им делом.

В городе, на параллельных нынешнему Советскому проспекту улицах, так же, как и на нашей горе, было много крупного рогатого скота. Стадо было большое. Каждую весну хозяин коровы или козы вносил определённую сумму в общий котёл и на эти деньги нанимал пастуха. Кроме денег, пастуха нужно было кормить. Каждая хозяйка старалась угодить пастуху, покормить получше и набить ему сумку на следующий день, в надежде, что её скотинушке пастух уделит больше внимания. Стадо пастух собирал слева, недалеко от собора. Там было свободное место. Каждая хозяйка должна была сама пригнать корову от 5 до 6 часов утра. Опоздаешь – догоняй стадо. Пастух поигрывал в рожок и щёлкал кнутом, собирая стадо. Пригоняли скот в стадо обычно дети. А ведь вставать надо было рано и ничего, воспринималось как должное.

В Сольцах скот был ухоженный, особенно выделялись выбитские коровы. Крупные, красивые, гордые, с громадным выменем, которое едва не касалось земли. Их ещё называли "ведерницами", т.к. они по ведру молока давали. В ту пору скот не кормили соломой. Покупалось хорошее сено, частично с клевером. Солому брали на подстилку в хлеву, который систематически чистился, летом обливался водой, метлой тщательно выметались все углы. Затем хлев просушивался и застилался соломой.
 

Праздники

Помнятся мне праздники. Веселые, озорные святки с ряжеными, широкая масленица, торжественный праздник Рождества Христова с нарядными елками и подарками Деда Мороза, яркий и шумный Новый год с маскарадами, балами, светлый и радостный праздник Пасхи, за две недели до которого асе чистилось и мылось до блеска. Даже дверные ручки после чистки завертывали в бумагу до праздника. Обычно говорилось: "У них в доме чисто, как на Пасху".

Всю Вербную неделю пекли вкусные кексы, торты, сухое печенье, куличи, творожные пасхи, красили сотни яиц. Их укладывали в молодую зелень выращенного заранее в глубоких тарелках овса. В центре пасхального стола ставилась "баба-пень". Почему было такое странное название? Не могу сказать. Этот многослойный усеченный конус одевался на большую стеклянную банку с цветами. Кекс был коричневого цвета с наплывами теста вокруг, похожими на сучки, и действительно имел сходство с пнем, но при чем тут "баба" –непонятно. Вкус этого кекса был изумительный, и печь его могла далеко не каждая хозяйка.

Вообще, пасхальный стол был необыкновенно красив и наряден. Среди холодных закусок в обязательном порядке были два окорока. Копченый покупался готовый, у мастеров своего дела, а второй, телячий, запекали в тесте в русской печке сами. Качество было отличное. В эти праздники все были по-особому добры и внимательны друг к другу. У всех были какие-то просветленные лица.

На второй день Пасхи ездили на кладбище. Родители успевали положить на могилы маленький подарок и особенно красивое яичко, иногда фарфоровое или шоколадное "с сюрпризом". Нам, ребятам, говорили, что это ночью из могил родственники выложили хорошим детям подарки. И мы верили и старались быть хорошими. Бабушка обычно говорила мне: "Ну, похристосуйся с дедушкой. Прижмись ушком к могилке. Послушай, как дедушка тебе ответит". Я слушала и мне казалось, что я слышу какой-то шёпот из глубины.

Кладбище в Сольцах в ту пору было очень уютное, обнесенное вокруг высокой кирпичной стеной, выкрашенной в голубой цвет. Верх стены был покрыт двускатным железом красного цвета. Ворота были большие, чугунные, ажурные. Над ними висела в киоте икона, перед которой по праздникам теплилась лампада. Ворота были на замке, калитка закрывалась только на ночь. Рядом с воротами стояла большая сторожка, тоже голубого цвета. В ней жил со своей семьей сторож. Его стараниями на кладбище всегда был идеальный порядок.

Центральная аллея посыпана желтым песочком, все ограды,  скамейки, столики аккуратно покрашены. Красивые памятники, много сирени,  акации,    фарфоровых  венков. Тишина, пение птиц действовали умиротворяюще. Даже говорили здесь вполголоса. Хотелось молча слушать и шепот деревьев, и птичьи трели. Сторожу все доплачивали, кто сколько мог, чтобы он следил за могилами.

Самая большая, богатая ограда была у Боговских: высокая, каменная с чёрными мраморными памятниками. В 30-х годах возле горисполкома в Сольцах тротуар был вымощен могильными плитами. Идешь и читаешь под ногами: "Здесь покоится купец первой гильдии" (или второй, третьей) и фамилии, имена и даты. Не догадались даже перевернуть. Старожилы должны помнить об этом кощунстве. На эту тему был фельетон в свое время.

После Пасхи начинались свадьбы. Шла так называемая "Красная горка". Затем, в июне, праздник Троицы. В эти дни весь город был пропитан запахом березы. Ее зеленые ветки со свежими, блестящими листочками были всюду, начиная от дверей: и на окнах, и за зеркалом, и за портретами, картинами... Через три дня березовые ветки превращались в березовые венички. Потом –Духов день, когда можно было уже купаться.

Престольный праздник в Сольцах был день Ильи-пророка. В Ильинщину шла ярмарка. Готовились к ней заранее, и длилась она неделю. На расчищенную площадь невдалеке от собора Ильи-пророка привозили карусель, различные киоски, строили длинный дощатый кинематограф (постоянного кинотеатра в городе не было). В этом же помещении выступали фокусники. В киосках было полно всякой всячины: от лент с бусами до глиняных горшков всех размеров и форм. За пару дней до ярмарки появлялись за городом цыганские кибитки. Накануне Ильина дня начинали съезжаться со всех деревень в округе крестьянские подводы с разной птицей, поросятами. Вели коров или коней, привязанных к телегам. Девушки и парни часто шли пешком, кто в лаптях, кто  босиком, но у всех перекинутыми через плечо висели полусапожки или сапоги, у всех девчат новые длинные сарафаны, у парней пёстрые рубахи и новые картузы, у девушек – платки.

Самым примечательным на Ильинской были "пышки". Не только над всем городом  царил в воздухе аромат,  а также по всей округе, начиная со станции, которая была в 3-х верстах. Только выйдешь из вагона - сразу чувствуешь запах пышек. В другое время их не выпекали.

А делали их так: в аккуратном деревянном ларьке складывалась из огнеупорного кирпича плита. На нее ставили глубокий и широкий медный таз, в который наливалось большое количество подсолнечного масла. Рядом на скамейке стояла объемистая квашня с дышащим гестом. На нем всё время лопались пузырьки, и оно словно двигалось, как живое. Тут же стояла миска с холодной, водой и опущенной в нее круглой  металлической ложкой на длинной ручке и специальные щипцы. В кипящее масло смоченной в воде ложкой быстро бросали кусочки теста, ловко скрепляли их щипцами по 4 шарика вместе.

Они быстро румянились, их вынимали на большой поднос, посыпали сахарной пудрой и продавали поштучно. Обычно к завтраку, к шумящему на столе тульскому самовару, приносили большое блюдо с горкой пышек, накрытых промасленной бумагой и белой салфеткой, под которыми пышки были почти горячими. Ели их кто с вареньем, кто с мёдом. Воздушные пышки были очень вкусны. Ну, а для ребят самым привлекательным развлечением на ярмарке была яркая, пёстрая карусель, которую за расшитой блестками ширмой крутили вручную. Мальчишки-подростки договаривались с хозяином и целыми днями крутили по очереди барабан, а за это бесплатно катались, сидя верхом на лошадках. Обычно рядом с каруселью располагалось ещё одно увлекательное развлечение: столб, зарытый в землю вертикально, а на самом верху – большое металлическое кольцо. Но полном ходу карусели нужно было исхитриться и выдернуть кольцо, а если тебе это удалось, получи награду - катайся на карусели бесплатно. Но мало кому удавалось выдернуть это кольцо - нужна была ловкость, гибкость, быстрая реакция. Был у нас такой ловкий и быстрый мальчишка, со всей округи собирались смотреть, как он "укрощает" строптивое кольцо. Очень хотелось научиться всем, но...

По ярмарке пестрой стайкой бегали и плясали цыганята, взрослые цыганки гадали, мужчины торговали у мужиков коней.

Приходили к нам на ярмарку шарманщики, приносили попугаев, которые вытаскивали из ящичка "счастье", развлекала ребятишек забавная обезьянка в пестрой юбочке. Она кувыркалась на траве, а потом скова забиралась хозяину на плечо, видимо, чувствовала себя там спокойнее.

И было так прекрасно на душе, так радостно от этого великолепия, от этого солнечного неба, ярмарочного веселья и шума, что хотелось петь. В Сольцах шумела-играла Ильинская ярмарка!

В самом деле, мы не умели скучать. Днем у каждого, и большого, и маленького были свои заботы, малышей с самого раннего детства приучали к посильной работе. Например, все девочки помогали по хозяйству, рукодельничали, мальчики приучались что-либо мастерить, и тоже помогали по хозяйству, летом ловили рыбу. Вечерами мы все отдавались играм: лапта, горелки, кошки-мышки, догонялки, "а мы просо сеяли", "со жгутом я хожу" - это лишь небольшая часть тех забав, которым мы предавались в раннем детстве. Становились постарше – ходили на танцы, но и игры не забывали. И не было у нас ни жуликов, ни хулиганов, все жили друг у друга на виду.

...Причудлива мозаика человеческой памяти. Запомнился на всю жизнь чудовищный обычай – кулачные бои по праздникам. На счастье, они были запрещены законом. Я была свидетельницей одного такого боя. Наш деревенский дом стоял на горе. Ребята узнали, что готовится бой. Мы прибежали на второй этаж, отсюда из окна было всё видно. Как проходили эти молодецкие утехи? А вот как. Идёт на нашу гору живая стена – человек 20 молодых мужчин, крепко сцепившись под руки, гулко чеканя шаг, шли, как по линейке. Вдруг из Аргуновского переулка навстречу им вышла такая же живая стена, точно по счёту наступающих. Было жутко смотреть, как грозно они сближались. Оружия никакого не было. Вот сблизились в полной тишине и раздались звуки ударов, возгласы: "Эх! Ух! Я уж тебя!" И пошла свалка, кто-то упал, но ногами не били, только кулаками.

На скамейках возле домов сидели старшие, спокойно наблюдая побоище. Но вдруг неожиданно выскочат  вездесущие мальчишки с криками: "Дядя Кирилл, вашего Мишку убивают, дядя Иван, и вашего Петьку тоже!" Тут уж подхватываются отцы, а то и деды; бегут, на ходу хватая, что попало под руку, даже, бывало, колья от жеребцовской изгороди. Раскачает, выдернет защитник кол и бежит с ним наперевес в самую гущу. Вот уже раздается хруст костей, кричат женщины, ревут ребятишки. Наконец, кто-то ударил в набат, примчались пожарные с бочкой, и из шланга брызнула холодная вода. Это действовало отрезвляюще, толпа начинает расходиться.

В оборванной одежде, в крови, на дороге лежат 3-4 человека без движенья. Появлялась подвода, их складывали рядом на телегу и ругали драчунов, которые долго после такого побоища ходили забинтованные. А старики потом сидят на скамейках у своих домов и с хитрой улыбкой говорят: "Что ж это за праздник – и не убили никого".
 

Театр

В Сольцах было много прекрасных традиций. Одной из них можно назвать создание театра при бывшем купеческом клубе. Может быть, слово театр не особенно подходит, но играли в труппе люди талантливые, одарённые, очень увлеченные. Режиссёром был Петр Иванович Орлов. Моя мама, Марфа Ивановна Красикова, принимала участие в постановках, поэтому я помню многих.  Варвара Петровна Багрова, три сестры Боговских (старшая, Зинаида Дементьевна, была аккомпониатором в труппе).  При клубе был прекрасный духовой оркестр, им руководил капельмейстер Николай Васильевич Дроздов. Николай Васильевич был великолепный музыкант, у него было много учеников и среди них – мой муж, Александр Федорович Рерих. Саша учился с большой охотой и овладел нотной грамотой в совершенстве, любая партитура  не была для него загадкой, он постоянно играл в оркестре и при необходимости мог заменить других музыкантов.

Ещё в труппе актеров играли сестры Фаина и Настенька Серебряковы. С их сестрой, Клавдией, мне удалось встретиться в 1974 году в последний приезд в Сольцы. Когда-то они жили с нами по соседству, а встретиться нам с ней пришлось в маленькой избушке где-то на огородах, как она сама выразилась, "живу в собачьей будке". Семья Серебряковых была очень музыкальной, . все они прекрасно пели, у них была гитара и мандолина. Вечерами на скамеечке у палисадника Серебряковых разыгрывались целые концерты.

Очень хорошо помню семью Ванюковых, они тоже были богаты, но не так, как Боговские. У Ванюковых был сын Константин, талантливый поэт, печатался в журнале "Нива" под псевдонимом Шелонский, Константин Шелонский. Он часто бывал у нас в доме. Моя мама очень его ругала, у него был страшный недуг, он пил запоем и тогда совсем опускался.

Однажды он поехал в Петроград за крупным гонораром (он печатался часто, много, даже выпустил сборник) и пропал. Позже его нашли в ужасном состоянии, в опорках, больного, где-то по дороге на станцию, положили в больницу. Возле него дежурила Зинаида Дементьевна Боговская, она рассказывала, что в бреду он сочинял прекрасные стихи, рассказывал о чудесных видениях.

Когда он был еще здоров, то написал забавную оперетку в стихах, я в ней пела, изображая город Сольцы. Коля Некрасов изображал Псков, мой будущий муж Саша Рерих – Новгород. Раньше Сольцы были Псковской губернии, так вот ведущий в оперетке пел:

Вот он Псков, старинный город.
Многим гож бы был в отцы,
От него кусок отпорот
Под названием Сольцы.

Успех оперетки был потрясающий, мы ездили с ней в Уторгош, на станцию Дно и даже в Порхов. Знай наших!
 

Горькое  время

1918 год. Через нашу маленькую станцию Сольцы шли поезда, набитые до отказа мешочниками, спекулянтами всех мастей, голодными детьми, потерявшими родителей и не успевшими еще превратиться в беспризорников. Вагоны-теплушки называли почему-то "телячьими". В некоторых через весь вагон тянулись нары, на которых сидели рядом со своими мешками, узлами, корзинами усталые люди. Часто размещались они и на крышах вагонов. Поезда шли медленно, останавливаясь на всех полустанках. Такой поезд в народе называли ещё "Максим Горький".

Вот с одним таким составом в Сольцы привезли детей-сирот, потерявших родителей. Они были худые, бледные, с голодными, испуганными глазами, постоянно чесались, так как вши ползали не только в волосах, но и по одежде. Без содрогания невозможно было смотреть на этих несчастных ребят. Привезли их в город со станции на двух телегах прямо к горисполкому, бывшему зданию городской Управы.

Встал вопрос, что с ними делать? Мама, незадолго до этого похоронившая нашего отца, подарила каменный 2-этажный дом городу, за что была немедленно принята в члены профсоюза. Её за сознательность благодарили, ставили всюду в пример. Вскоре мы переехали всей семьей из шести человек в деревянный небольшой дом на окраине города. Раньше мы жили в нем только летом, и назывался он "дачей". Возле дома был большой фруктовый сад. Маме руководство города предложило организовать приют. Для этой цели освободили здание богадельни, стоявшей на самом берегу Шелони.

Запомнились аккуратные старушки, одинаково одетые в серые, длинные. сборчатые юбки и такие же серые кофты поверх юбок. На головах у них у всех были платки, завязанные под подбородком. Вечерами старушки сидели на скамейках у ворот и принимали угощения, на которые не скупились горожане. Особенно щедрыми были подношения по праздникам. Часто посылали с такими подарками к старушкам детей. Все мы бежали в богадельню с удовольствием. Теперь вспоминая о таких посещениях, я понимаю, что это было воспитание доброго отношения к старикам, беспомощным людям. Куда отправили обитателей богадельни – не знаю, но в этот дом поместили привезенных со станции детей и нашу маму назначили заведующей приютом.

Она была энергичной женщиной и включилась в эту работу со всей горячностью своего характера. Дети были вымыты, острижены, одеты в одинаковые клетчатые платья и рубашки, Поскольку голод был повсеместный, и у нас в семье бабушка пекла хлеб из ржаной муки с отрубями, добавляя овсяную, и, конечно, ели не досыта, но по норме. Мама получила разрешение взять своих троих детей в этот приют. И началось наша невыносимая приютская жизнь. Две мои младшие сестренки спали в маминой комнате, а я спала в общей спальне девочек, в которой была восьмая. В соседней, проходной, спали мальчики. Питались мы вместе с мамой в ее комнате, куда нам приносили обед и завтрак.

Среди привезенных ребят были двое малышей из Литвы, плохо говоривших по-русски, девочка Лида пяти лет и мальчик Роберт, трех лет. Они были сестрой и братом. Ребята их обижали, смеялись над ними, дразнили. Мальчик часто плакал. Мама жалела их и иногда сажала вместе с нами обедать в своей комнате. Мне запомнилось, как однажды, после обеда, они залезли под стол, и, ползая по полу, стали пальчиками подбирать крошки. Полижут пальчик, прижмут крошку, она прилипнет, и они слизывают её, языком. Я была поражена и побежала сказать о  таком  поведении малышей маме. Они  получили  дополнительно по  тарелке жидкой  пшенной каши с чайной ложкой конопляного масла. На всю жизнь запомнились мне эти маленькие фигурки в клетчатой одежде, ползающие под столом и собирающие крошечки...

Трудно было маме работать в этом приюте, трудно было прокормить ребят, одеть, согреть, достать постельное белье; а ведь и учить надо было. Нужного штата не было, средств тоже. В конце концов, мама поссорилась со своим начальством и уволилась, но меня оставила в приюте одну. Вот здесь для меня началось самое страшное, до сих пор при воспоминании сердце замирает.

Девочка я была тихая, воспитанная и это, видимо, раздражало ребят, злило. Кроме этого, я была дочкой бывшей заведующей и пользовалась раньше некоторыми привилегиями. Например, не питалась в общей столовой. Теперь же, как только раздавался звонок, все бежали на первый этаж сломя голову, а я шла тихо и очень стеснялась. В столовой стояли два длинных дощатых стола, по бокам железные миски, разложены ложки. Каждый должен был взять миску и встать в очередь к распределительному окну, где повариха наливала всем по черпаку жиденького супа и на второе такую же жидкую пшенную кашу без масла. К супу давали меленький, граммов сто, кусочек черного хлеба, всегда сырого, прилипающего к рукам и зубам. Но даже эти маленькие кусочки немедленно исчезали, стоило мне только положить их на стол. Я никогда не жаловалась, но потихоньку плакала. Меня дразнили "буржуйкой". Когда мы стояли в очереди за супом или кашей, мальчишки часто дергали меня и смеялись, говорили: "А что этой буржуйке здесь надо? Что она здесь делает?".

Иногда ночью ко мне в кровать залезала девочка Паша, она была старше меня на три года, мне в ту пору было десять лет. Ей я рассказывала о прочитанном, а она посвятила меня в тайну деторождения. Я была возмущена, я шептала Паше: "Это неправда, неправда! Уходи от меня". "Нет правда, а ты откуда взялась?". "Меня из маминого животика доктор вырезал". "Ага, как раз, а как ты туда попала?" "Из семечка выросла, которое Боженька в тарелочку бросил". Паша захлебывалась смехом, а я негодовала и, в конце концов, заревела. Паша перестала смеяться: "Дура!" – сказала она, вылезая из-под моего одеяла. Я продолжала реветь, чувствуя себя несчастной, осмеянной.

На следующий день девочки смотрели на меня насмешливо, а рыжий озорник мальчишка во время обеда, когда я шла со своей миской супа к столу, так поддал по ней снизу, что весь суп вылился мне на платье. Я поставила пустую миску на стол, разжала руку с кусочком хлеба и убежала во двор, спряталась за угол сарая. "За что они меня не любят, за что?" – шептала я, рыдая. В столовую я больше не могла пойти, боялась насмешек и все думала: "Так жить нельзя. Как быть? Что делать?". Со двора нам уходить не разрешалось, да и куда? Маму я очень боялась, зная ее непреклонность, если она решила меня оставить в приюте, значит, всё так и будет.

Вечер был какой-то тяжкий, душный. Легли в постели после десяти часов. Сна не было. Где-то вдали загремел гром. В приюте было все тихо. Ребята угомонились, спали. Сверкнула молния. Мне захотелось закричать и бежать, бежать куда-то без оглядки. Я потихоньку вылезла из постели, оделась кое-как и на цыпочках босиком прошла спальни. Спустилась с лестницы и осторожно вышла во двор. Вдруг я вспомнила, что ведь рядом течет Шелонь. Скорее, скорее утонуть и тогда все будет кончено. Все будет тихо, никто не тронет, не обидит.

Я побежала во двор, с трудом открыла калитку. Помог мне гром, заглушив скрип. Берег для десятилетнего ребенка был довольно крутой. Подбежав к обрыву, я представила нашу голубую Шелонь – тёплую, ласковую. Собралась прыгнуть в воду, как сверкнула молния, и я увидела такую черную страшную бездну, которой никогда не видела, не могла представить. Загрохотал, словно сорвавшись с вершины, гром, хлынул дождь, я отпрянула.

Бессознательно побежала прочь от обрыва. С берега Шелони до Большой Псковской улицы в гору вел довольно широкий переулок. По сторонам дороги с обеих сторон стояли большие амбары с железными широкими воротами, на них висели тяжелые замки. Между амбарами местами были сады за низкими изгородями. Мокрые ветви хлестали меня по лицу. По этому переулку было жутко ходить даже днем, но сейчас, в эту грозовую ночь при свете молнии, он казался мне каким-то адом. Дрожа от ужаса и отчаяния, спотыкалась о камни, падая и снова вставая, бежала домой, не видя дороги, шлепая по лужам, не  чувствуя прилипшей одежды.

Второй дом от угла улицы был нашим. Подбежав к окну, я застучала в' стекло двумя руками и услышала голос бабушки, скрип ее кровати. Через несколько мгновений среди цветочных горшков на подоконнике я увидела ее встревоженное лицо. Вглядевшись в темноту, при блеске молнии, она узнала меня: "Господи Иисусе, доченька! Ваня, Ваня открывай скорее ворота! Лелюшка прибежала!". Услышав стук открывшихся ворот, я едва не упала. Бабушка сидела в кресле, шепча молитвы. Я бросилась перед ней на колени, уткнулась головой в ее мягкий живот с таким родным запахом. Захлебываясь слезами, я говорила: "Бабусенька, я хотела утонуть, но вода такая черная, страшная, я не могла, бабусенька, не могу там жить". Бабушка гладила меня по голове и тоже плакала. На шум с верхнего этажа спустилась мама. Я слышала ее гневный голос, но не разбирала ее слов, понимала только, что она сердится и ещё плотнее жалась к бабушкиным коленям. Она прижимала меня к себе и не менее гневно отвечала маме: "Я не отдам, ребенка, она будет жить дома". На мамины слова о голодной смерти, отвечала: "Ну что ж, если умрем, то умрем все вместе. Я тебе сказала, что никому ребенка не отдам". Как же в эту минуту я бесконечно благодарна была бабушке, я целовала ей руки, платье, мокрое от моих слез. Мама ушла, сердито хлопнув дверью. Бабушка вымыла меня, переодела, уложила с собой на диван.

Проснулась я поздно. Ярко светило солнце. На столе шумел самовар, у стола на своем любимом месте сидела бабушка и, глядя на меня, тихонько плакала. Я вдруг вспомнила грозовую ночь, черную Шелонь, переулок, по которому я бежала под ливнем, падая и карабкаясь. Вспомнила приют, все свои горькие обиды.

На протяжении всей моей жизни, в самые горькие минуты помогала мне всегда бабушка, даже заочно я всегда обращалась за помощью только к ней, даже мысленно, тогда, когда ее не стало. И сейчас, когда я сама давно уже бабушка, я тоскую о ней. Мир праху твоему, любимая.
 

Бумеранг добра

Осенью все ребята с нашей улицы стали ходить на перекопку картошки.  Приносили домой кто корзиночку, кто мешочек. Два, три килограмма – тоже    подспорье семье. Вот как-то бабушка и мне сказала: "Пошла бы ты, Лелюшка, с ребятами на перекопку. Может, хоть пару  кило принесешь и то ладно. Ведь, скоро суп сварить будет не с чем".

Собралось нас человек восемь, пошли в сторону большой деревни Заборовье. Это от города километрах в четырех-пяти, не дальше. Полагалось найти такое поле, где картошка хозяином уже была выкопана. Ребята копались в рыхлой земле детскими лопатами и совочками, выбирая оставшиеся клубни. На этот раз поход оказался неудачным. И признаков картошки не было. Все было убрано по-хозяйски. Ребята приуныли, пошли гурьбой в деревню, рассчитывая на огороды. Только перелезли изгородь из жердей и стали рыться в земле, как из избы выскочила толстая баба, схватила кол и с ругательствами накинулась на нас: "Пошли вон, солецкие голодуши!"

Я, с перепугу, бросила свою корзиночку, совок и побежала по улице. Ребята, как стайка воробьев, вспорхнули кто куда по большому огороду. Я полезла под изгородь и очутилась на, улице одна, руки и ноги дрожали от страха. Пройдя немного, я прижалась к какой-то избе и заплакала. Все кругом чужое, незнакомое.

– Ты что плачешь, доченька? Аль обидел кто? – услышала я ласковый мужской голос и ещё громче заплакала.
– Да ты откуда? Из Сольцы что ль пришла? Небось, на перекопку? А где ж лопатка с корзинкой? – ласково расспрашивал   мужик.
– Потеряла.
– Это как же так?
– Нас тетя прогнала  с огорода, я испугалась и потеряла, – отвечала, я, вздыхая и размазывая слезы по лицу.
– Да чья ж ты будешь?
– Красикова.
– Не Федора Поликарповича дочка?
– Да, – отвечала я, успокаиваясь.

— Пойдем. Ульяна, – закричал мужик, открывая калитку  во двор. – Подь сюды, гляди-ко, кого я привел. Дочка Федора Поликарповича. На перекопку пришла в  нашу деревню, а какая-то жадоба накинулась на ребят, да еще, поди, с колом, ишь как напугала ребенка. Стыда у них нет. Лихоманка их забери, – волновался мужик. – Покорми ребенка, Ульяна, а я пойду коня запрягу, надо ее домой доставить, ребята-то все разбежались. Да ведь мы с тобой её отцу по гроб жизни все обязаны. Это помнить надо. – Он вышел из избы, а Ульяна стала собирать на стол.

Появился в мисочке творог, сметана, молоко, пышный хлеб. Достала  ухватом из русской печки горшок очищенной и порезанной кусочками картошки, положила в мисочку, залила сметаной. Взяв меня на руки, подвела к рукомойнику. Глядя добрыми, жалостливыми глазами, она потихоньку расспрашивала, как мы живем, не дюже ли голодаем? Жуя и отвечая на вопросы,   я  совсем успокоилась. Вошел хозяин.

– Ну, дочка, подкрепилась? Поехали.

Во дворе стоял запряженный в телегу конь, а на телеге – большой мешок картошки, поменьше – с мукой, кочаны капусты, огурцы, горох, морковь. Я подумала, что дяденьке едет на базар, но он, поднимая меня и сажая на телегу. среди мешков на постеленное заранее рядно, заговорил:

– Ну вот, свезем твоей бабушке картошки, порадуем, чем Бог послал. Ведь твой отец нас от сумы спас, на ноги поставил. Мы ведь погорельцы.
 

Заключение

Теперь это может показаться странным, но в старое время слово "земляк" воспринималось как "родственник", а "сосед" – вроде брата. В свой последний приезд в Сольцы мне пришлось ехать со станции в город автобусом, это было странно, раньше приходилось добираться на тарантасе. По дороге спросила у пассажиров есть ли в городе гостиница.

–  Да, есть дом  приезжих.

А когда разговорились, и выяснилось, что мы выросли в Сольцах, а теперь приехали на родину взглянуть, то они нас в дом приезжих и не пустили – пригласили домой:

–  Да разве мы пустим своих, солецких, в какой-то дом приезжих!
–  Да ведь нас много! (Нас было семеро).
–   А нас ещё больше!

И всё со смехом, шутками. Вот как проявилось наше "землячество", земляки, значит, свои, родные. Всё это было, конечно, давно, но незабываемо трогательно. Дорогие мои земляки, где вы? Где бы ни были – живите долго-долго!
 

Елена Рерих
Ялта, июнь 1991 г.